Познавательно о шептании

Шептание — это магическая скорая помощь. Существует огромное количество шептаний. Хотите верить — обязательно верьте.Шептание в народе называют — шепотки, а людей, которые это делают — шептунами.

чсяячсчяс

Полезные шепотки для начинающих шептунов

Стоя на пороге дома в который входите, шепните: » Истина в том, что за порогом этим — сила моя «.

Шепотки привлекающие удачу

Если ваше начальство недолюбливает вас, постоянно вами недовольно, перед разговором с шефом шепните: «Я на правом берегу, ты на левом. Кричи — не кричи, все равно не докричишься» .И мысленно оденьте ему на голову ведро.А уходя из кабинета, не забудьте его снять.

Шепотки привлекающие денежку

Держа в руках кошелек нашепните ему: «Кошелек мой звенит, толстеет от денег. Каждый день удача моя зеленеет.»

Взяв в руки денежку шепни: «Ложу денежку в карман, будет целый чемодан» .
Если деньги отдаете: «Денежку отдаю, но обратно их жду» .

Шепотки в спину

Защитите себя от обидчика и злых умыслов шепните в спину обидчика:
«Забери свое хорошее, отдай мое плохое»;
«Все что желаешь мне, забери себе».

Шепотки привлекающие любовь

Заинтересовать человека и привлечь его внимание к себе — шепни:
«Как травушка стелется весной, так и ты стелись передо мной».

Хотите вернуть мужа от любовницы. Положите ему в карман зубок чеснока и при этом шепните:«Выбросишь зубок, выбросишь из сердца и ее «. Конечно если мужчина найдет в кармане зубок чеснока, он его выбросит.

Все эти, и очень много других шептаний, выручат вас в различных жизненных ситуациях. Привлекут деньги, любовь, удачу, вернут любимых. Запомните одно правило: произнося шепотки или читая заговор, обязательно проникнитесь ним, вложите в него все, чего бы вы хотели. Обязательно верьте! Желаю успехов, удачи, любви в ваших начинаниях.

ДОРОГА ДОМОЙ

«Забери свое, отдай мое...»

Одно время я мучился сильными головными болями, особенно мешавшими в тайге на промысле, и как-то раз по приезде в Москву решил навсегда с ними покончить. Одна хорошая знакомая, узнав о моих обстоятельствах, рассказала об известной целительнице, настолько сведущей в нетрадиционной медицине, что люди к ней записываются за полгода. “Не волнуйся, я все устрою”, – сказала знакомая, и через пару дней мы отправились на прием.

Целительница оказалась милой и очень живой женщиной лет за сорок. Она быстро подобрала гомеопатические лекарства и сказала:
– Это не главное. Вам предстоит психологическая работа, нужно разобраться в себе, вспомнить тяжелые случаи из жизни, отношения, висящие тяжким грузом, и преодолеть их.
Особенно важным, по словам целительницы, было детство. Я рассказал, что жил вдвоем с бабушкой, которая потом мучительно умирала от рака легких и которая снится до сих пор, и о том, что просыпаюсь с чувством неисправимой вины перед ней.
– Вы должны развязать этот узел, освободиться. Для этого есть простое упражнение. Запишите и повторяйте всякий раз, когда отходите ко сну: “Забери свое, отдай мое и оставь меня”.
Дома перед сном я повторил эти слова. Ночью мне приснилась бабушка.
...Ее лицо на молодых фотографиях казалось непривычно гладким, каким-то нездорово полным: я знал ее сухой, подтянутой, с папиросой “Север” или “Прибой” в плотно сжатом рту. Бабушка не могла ездить в метро: на эскалаторе, или, как она называла, на “лестнице”, считалось, что у нее кружилась голова. Любила троллейбусы (в автобусах “бензином воняет”), никогда не садилась спиной по ходу – тоже боялась, что голова закружится. Даже если она сидела, я стоял, а если и мне находилось место, то уже на следующей остановке я должен был уступить его вошедшей старушке.

Ее лицо во сне, как на молодых фотографиях,
кажется непривычно гладким, она снится мне до сих пор.
Она оказывается моей вечной попутчицей в городе
и в деревне, на людях и когда я один.
И я не знаю, что в моей жизни не принадлежит ей

Бабушка заставляла меня читать положенные по программе книги заранее, и, если у меня не хватало терпения и интереса, читала вслух сама. Особенно помню чтения “Войны и мира”, ее непонятные, казавшиеся надуманными комментарии: “Ну, тут дальше философия пойдет” или: “Какой язык!” Героев она воспринимала как живых и дорогих людей, помню, как дрогнул ее голос при словах: “Князь Андрей умер”. Все толстовские уловки она принимала за чистую монету, и думаю, не было на свете более благодарного читателя. Священной любовью она любила Дениса Давыдова, Суворова, Кутузова, Багратиона.
Каждое лето ездили в деревню. Юхнов, Кинешма, Скнятино, Белый Городок, Углич, Юхоть. Однажды даже были в Прибалтике – кто-то посоветовал поехать в Клайпеду. Я запомнил очень ветреное море, грохочущие валы, песок. Мы так и не смогли там остановиться из-за проблем с жильем. Долго говорили с тамошним русским милиционером.
– Ну что вы, – говорил он, напряженно морщась, – у них тут в прошлом году чуть ли не восстание было.
На обратном пути ждали где-то пересадки на другой поезд. Я по обыкновению прогуливался по окрестностям. Подошел парень, спросил что-то по-литовски. Я сказал, что не понимаю.
– Почему не понимаешь?
– Я не литовец, русский.
– Живи, где родился, – угрюмо сказал парень. Заговорил о том, как все раньше было – “и колбаса, и мясо”, а как русские стали приезжать, враз все исчезло. И все время ссылался на “старых людей”, которые помнят времена изобилия. В конце концов он почти жаловался, видимо, самому было неудобно от этих чужих мыслей. Вообще Литва показалась неприветливой, и здесь мы с бабушкой говорили мало, просто выбирались из общей передряги.
В старших классах у меня появилось много приятелей, начались гитара, улица. Бабушке все это не нравилось, она боялась, что меня “испортят”, я считал, что она меня позорит своими страхами.
После школы я год работал и на одну из первых зарплат купил магнитофонную приставку и все перезаписывал у товарищей пленки. Особенно много слушал Высоцкого. Бабушка его не принимала, возмущалась: “Почему он так орет?” или: “Он орет, как пьяный мужик”. Однажды я слушал его военные песни, и бабушка оказалась рядом. Это была песня “Разведка боем”. Бабушка очень внимательно слушала: “...паренек, которого не знаю, очень хорошо себя ведет”, а когда прозвучали слова: “Так, с кем обратно идти, где Борисов, где Леонов? И парнишка затих из второго батальона”... бабушкины глаза несуразно покраснели, она сказала что-то хриплое и вышла.
Я все бренчал на гитаре, подражал кому-то, даже сочинял песенки, была одна, конечно же про осень и журавлей. Я исполнял ее по телефону своей подружке, а бабушка случайно сняла трубку параллельного телефона и все слышала, и, видимо, поразило ее, что вот и я, еще мальчишка, а уже заражен осенней тоской. Потом позже бабушка намекнула, напомнила каким-то нехорошим голосом про этих “Журавлей”. Мол, спел бы, а я застеснялся, забурчал и так никогда ничего и не спел ей.
Помню, грубил ей и все, естественно, из-за пустяков. Из-за того, что вот она неправильно понимает моих друзей, называет их “великовозрастными балбесами” или как-то не так говорит некоторые слова, глотает гласные, “паралич” называет “пралич”, а “университет” – “универстет”. Что все боится за меня, что ничего не понимает в мужских делах.
Однажды я жестоко напился со старшими товарищами, студентами, пили в стекляшке пиво, потом сухое и портвейн в сквериках, все без закуски, с кем-то знакомились, корешились, потом компания как-то рассосалась и я поехал домой, еле прорвавшись в метро. Приплелся еле-еле, помню рывками ползущий асфальт под ногами, казалось, будто толкаю весь земной шар, пришел домой, скандалил, рухнул не раздеваясь на диван. Проснулся в семь утра от бабушкиного голоса, она звала маму, голос был настойчивый, тревожный: она не могла встать. Бабушку разбил паралич, отнялась половина тела. Через год, правда, она отошла, но дальше ее ждал рак легких, она не переставая кашляла. Последние недели она прожила на уколах. По сравнению с ее болями моя теперешняя возня с головой выглядела смешно.
Гомеопатические шарики я честно ел в течение полутора месяцев, а с психологическими упражнениями так ничего и не вышло. Бабушка действительно мне снится до сих пор. Она оказывается моей вечной попутчицей – в городе и в деревне, на людях и когда я один. Обычно бабушка очень больна, и я знаю, что она скоро умрет, я хочу ее спасти и жалею так сильно, как в жизни не жалеют. Я вспоминаю все то, что она открыла мне, что научила любить весь тот огромный мир, в котором перемешаны и князь Андрей, и Кутузов, и все те места, где мы с ней жили, и “паренек из второго батальона”. И я действительно не понимаю, где мое и где ее, и знаю одно – если совесть моя приходит в облике близкого человека, как же я скажу: “Отдай мое и забери свое”?

Михаил ТАРКОВСКИЙ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"

Перед сном Митя проглотил все положенные шарики и, уже лежа в постели, представил изможденное бабушкино лицо и произнес:

Ну, пожалуйста, возьми свое, отдай мое и оставь меня.

Он так умотался за день, что глухо проспал всю ночь, лишь под утро приснилась какая-то канитель с визой. Будто за столом в посольстве сидит с очками на носу Хромых и говорит:

С какой целью вы намылились в Б-л-р-итанию?

На следующий день предстояло собрание в лаборатории Поднебенного, на котором должны были решить, перезаключать ли с Митей договор.

Сотрудники рассаживались, тетушки, среди которых одна держала наготове открытую папку, старались не шуметь, косились на Поднебенного, угрюмо сидевшего за столом и уставившегося в бумаги. Запыхавшаяся Оструда Семеновна в казенной кацавейке протиснулась меж рядов, кивая и оглядываясь, - как всегда, с необоснованно сияющим видом.

Здравствуй, Ася, - по-домашнему гуднул Поднебенный, глядя в чью-то увесистую диссертацию и краем глаза пробегая реферат своего кубанского фаворита под названием "Приход свиньи в охоту и поведение ее под хряком". Сам он тоже чрезвычайно напоминал хряка: боковины шеи, мощно переходящие в щеки и плотно вздрагивающие, белесая щетина по розовому и нездорово красное нахмуренное межбровье.

Поднебенный откашлялся и оглядел враз встрепенувшихся присутствующих:

У нас тут небольшие изменения в повестке собрания...

Тетушка с папкой наклонилась к соседке:

Наверно, не продлят. Что-то перед собранием они говорили нехорошо.

Поднебенный грозно взглянул на болтушку:

В связи с тем, что Дима Глазов уходит от нас на производство...

Послышалось протяжное "а-а-ах!". Все зашевелились и оглянулись на Митю. Тетушка с блокнотом горестно всплеснула руками.

Переводом в Южно-Туруханский госпромхоз, - закончил Поднебенный. Посыпались вопросы.

Да, охотником, - сдержанно и глухо ответил Митя, хотя внутри все пело.

Вечером долго не удавалось заснуть, вспоминался прошедший день, он представлял Поднебенного, который своим всесильным видом, вескими словами "уходит на производство" как бы тоже приобщался к повороту Митиной судьбы и наслаждался паникой сотрудников. Представлял Хромыха: прощаясь, тот особенно твердо посмотрел ему в глаза и резанул: "Все. Давай", что означало: "Дуй в свой Лондон и быстро назад, а то как даст морозяка, так и вмерзнешь посреди Хурингды вместе с хахоряшками".

Спать надо, подумал Митя и закрыл глаза. Из темноты с естественной и привычной неизбежностью выплыло строгое бабушкино лицо.

Забери свое, отдай мое... - думал Митя. Забери - отдай... Твое мое... Что твое? Что мое? Что вообще значит "мое" и "твое"? И как определить границу, когда давным-давно нет ни "моего", ни "твоего", а есть только "наше". Бескрайнее наше, где слито в одно - и князь Андрей, и капитан Тушин, и "парнишка из второго батальона", которого ты, как ни старался, не смог не впустить в свою отзывчивую душу, и дед, колющий листвень на берегу бескрайней реки, в которую не войдешь дважды и в которой никогда не разберешь, где кончается вода и где начинается небо. И которая по берега полна странной штукой под названием "свобода". Я не знаю, где мое и где твое, а знаю одно - если совесть моя приходит в облике близкого человека, как я скажу ей: "Отдай мое?"

Утром Митя поехал за билетом, а когда вернулся домой, в прихожей несуразно толпилась чужая обувь. Из комнаты вышел дядя Игорь с бледным лицом и красными глазами и сказал:

Митя, папа умер.

Когда? - зачем-то спросил Митя.

Перед сном Митя проглотил все положенные шарики и, уже лежа в постели, представил изможденное бабушкино лицо и произнес:

Ну, пожалуйста, возьми свое, отдай мое и оставь меня.

Он так умотался за день, что глухо проспал всю ночь, лишь под утро приснилась какая-то канитель с визой. Будто за столом в посольстве сидит с очками на носу Хромых и говорит:

С какой целью вы намылились в Б-л-р-итанию?

На следующий день предстояло собрание в лаборатории Поднебенного, на котором должны были решить, перезаключать ли с Митей договор.

Сотрудники рассаживались, тетушки, среди которых одна держала наготове открытую папку, старались не шуметь, косились на Поднебенного, угрюмо сидевшего за столом и уставившегося в бумаги. Запыхавшаяся Оструда Семеновна в казенной кацавейке протиснулась меж рядов, кивая и оглядываясь, - как всегда, с необоснованно сияющим видом.

Здравствуй, Ася, - по-домашнему гуднул Поднебенный, глядя в чью-то увесистую диссертацию и краем глаза пробегая реферат своего кубанского фаворита под названием "Приход свиньи в охоту и поведение ее под хряком". Сам он тоже чрезвычайно напоминал хряка: боковины шеи, мощно переходящие в щеки и плотно вздрагивающие, белесая щетина по розовому и нездорово красное нахмуренное межбровье.

Поднебенный откашлялся и оглядел враз встрепенувшихся присутствующих:

У нас тут небольшие изменения в повестке собрания...

Тетушка с папкой наклонилась к соседке:

Наверно, не продлят. Что-то перед собранием они говорили нехорошо.

Поднебенный грозно взглянул на болтушку:

В связи с тем, что Дима Глазов уходит от нас на производство...

Послышалось протяжное "а-а-ах!". Все зашевелились и оглянулись на Митю. Тетушка с блокнотом горестно всплеснула руками.

Переводом в Южно-Туруханский госпромхоз, - закончил Поднебенный. Посыпались вопросы.

Да, охотником, - сдержанно и глухо ответил Митя, хотя внутри все пело.

Вечером долго не удавалось заснуть, вспоминался прошедший день, он представлял Поднебенного, который своим всесильным видом, вескими словами "уходит на производство" как бы тоже приобщался к повороту Митиной судьбы и наслаждался паникой сотрудников. Представлял Хромыха: прощаясь, тот особенно твердо посмотрел ему в глаза и резанул: "Все. Давай", что означало: "Дуй в свой Лондон и быстро назад, а то как даст морозяка, так и вмерзнешь посреди Хурингды вместе с хахоряшками".

Спать надо, подумал Митя и закрыл глаза. Из темноты с естественной и привычной неизбежностью выплыло строгое бабушкино лицо.

Забери свое, отдай мое... - думал Митя. Забери - отдай... Твое мое... Что твое? Что мое? Что вообще значит "мое" и "твое"? И как определить границу, когда давным-давно нет ни "моего", ни "твоего", а есть только "наше". Бескрайнее наше, где слито в одно - и князь Андрей, и капитан Тушин, и "парнишка из второго батальона", которого ты, как ни старался, не смог не впустить в свою отзывчивую душу, и дед, колющий листвень на берегу бескрайней реки, в которую не войдешь дважды и в которой никогда не разберешь, где кончается вода и где начинается небо. И которая по берега полна странной штукой под названием "свобода". Я не знаю, где мое и где твое, а знаю одно - если совесть моя приходит в облике близкого человека, как я скажу ей: "Отдай мое?"

Утром Митя поехал за билетом, а когда вернулся домой, в прихожей несуразно толпилась чужая обувь. Из комнаты вышел дядя Игорь с бледным лицом и красными глазами и сказал:

Митя, папа умер.

Когда? - зачем-то спросил Митя.