Концепция социал дарвинизма в социологии. Социальный дарвинизм. Многократные несовместимые определения

Социал дарвинизм - реакционное направление в буржуазной социологии, основанное на лженаучном применении дарвиновского учения о борьбе за существование и о естественном отборе в мире животных и растений к объяснению закономерностей общественного развития и отношений между людьми. Рассматривая этот закон как всеобщий закон природы, социал - дарвинисты (Ланге, Аммон, Кидд, Вольтман, Вейсман и др.) утверждали, что он сохраняет своё действие и в человеческом обществе, где якобы также в борьбе за существование выживают только «сильные» и «приспособленные» индивидуумы, слабые же умирают.

Буржуазно-классовая подоплёка этих реакционных идей заключается в стремлении оправдать социальные несправедливости капитализма, уродства его социальной жизни, затемнить классовое сознание трудящихся масс, свернуть их с пути классовой борьбы против капитализма, за социализм.

В своё время эту суть социал-дарвинизма в откровенной форме выразил буржуазный социолог-позитивист (см.), который писал, что социализм, стремящийся к уничтожению борьбы за существование в человеческом мире, должен вызвать общий интеллектуальный и физический упадок. Идеи социал-дарвинизма стали широко распространяться в эпоху империализма и использоваться как средство борьбы с марксизмом. Так, крупный хищник германского империализма Крупп учредил в начало XX в. большие денежные премии за лучшие работы, популяризирующие идеи социал-дарвинизма среди рабочих. Пошлые идеи социал-дарвинизма распространяли и всевозможные ренегаты марксизма.

Один из наиболее оголтелых представителей социал-дарвинизма в германской социал-демократии, Л. Вольтман, пропагандировал идею о том, что история человеческой культуры и общества, подобно тому как это происходит в природе, развивается на основании биологических принципов приспособления, наследственности и совершенствования в борьбе за существование. В работах ренегата социализма (см.) также пропагандировались антинаучные идеи социал-дарвинизма. В настоящее время социал-дарвинизм широко распространяется в странах американо-английского империализма, в особенности в США, где ряд реакционных биологов и социологов (Морган, Ист, Джен-нингс, Конклин и др.) использовал идеи социал-дарвинизма я (см.) для оправдания расовой дискриминации негров, империалистических войн и кризисов.

Идеологи империализма, основываясь на мальтузианской теории перенаселения, рекомендуют уничтожить ряд «неполноценных» народов. Так, современные идеологи американского империализма (В. Фогт, Р. Кук и др.) пропагандируют бредовые идеи о том, что угрозу человечеству составляет чрезмерно высокая рождаемость в СССР, в странах народной демократии и других странах, приостановить которую возможно только войной с применением атомного, бактериологического оружия и других средств массового уничтожения. Основоположники марксизма-ленинизма решительно разоблачали реакционный и антинаучный характер социал-дарвинизма. Антинаучная суть социал-дарвинизма состоит в том, что он механически переносит биологические законы на область общественных явлений.

Развитие общества, как доказал марксизм-ленинизм, подчинено своим, особым законам, которые нельзя свести к законам природы. Поэтому объяснение общественных явлений посредством биологических или физических понятий является реакционной и антинаучной затеей; «...никакого исследования общественных явлений, никакого уяснения метода общественных наук,- писал Ленин,-нельзя дать при помощи этих понятий. Нет ничего легче, как наклеить «энергетический» или «биолого-социологический» ярлык на явления вроде кризисов, революций, борьбы классов и т. п., но нет и ничего бесплоднее, схоластичнее, мертвее, чем это занятие».

1.Зарождение социального дарвинизма как самостоятельного учения.

2.Представители

3.Взгляды:

Мальтуса

Спенсера

Беджгота

Гумпловича

Ратценхофера

Самнера

Смолла

СОЦИАЛЬНЫЙ ДАРВИНИЗМ.

ФОРМЫ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО РЕДУКЦИОНИЗМА

Теория биологической эволюции, разработанная в трудах Ч. Дарвина, Г. Спенсера, А. Уоллеса, Т. Хаксли, произвела колоссальное впечатление на современников. Естественно, что научное событие такого масштаба не могло не затронуть сферу социальных наук.

В Англии, помимо Г. Спенсера, систематически применявшего свою эволюционную теорию к социальной жизни, У. Беджгот (1826-1877), известный экономист, социолог и публицист, стремился распространить принципы дарвинизма на изучение социально-исторических процессов. Обоснованием и пропагандой подобных идей во Франции занималась французская писательница, автор трудов в области философии, социологии и политической экономии К. Руайе (1830-1902). В США, где Спенсер к концу XIX в. стал властителем дум, его идеи были, в частности, ассимилированы Л. Уордом и Ф. Гиддингсом, не говоря уже о таком ортодоксальном спенсерианце, как У. Самнер. В Германии в 1900 г. Йенский университет объявил конкурс научных работ на тему: «Чему учат нас принципы теории происхождения видов в отношении внутриполитического развития и законодательства государства?» Первое место на этом конкурсе заняла работа В. Шальмайера «Наследственность и отбор в жизни народов».

В целом ключевые понятия теории биологической эволюции: «естественный отбор», «борьба за существование», «выживание сильнейшего» - стали в какой-то мере характерными для всей социальной науки второй половины XIX в. Поэтому социальный дарвинизм выступил не столько как особое направление, сколько как определенная парадигма, проникшая в разные направления социологической мысли. Кроме уже упомянутых Уорда и Гиддингса, в разное время и в разной степени под влиянием этих идей находились столь различные социологи, как К. Маркс, Г. Тард, А. Лориа, Ж. Лапуж, Э. Ферри, Г. Зиммель, Т. Веблен и др. Даже учение, весьма далекие от социального дарвинизма или откровенно враждебные ему, нередко использовали его категории. Даже Э. Дюркгейм, несмотря на свой радикальный антиредукционизм в изучении социальных явлений и акцент на роли социальной солидарности, рассматривал разделение общественного труда как «смягченную форму» борьбы за существование.

Некоторые социологи были озабочены выявлением специфики естественного отбора и борьбы за существование в социальном мире в отличие от мира животных, но при этом оставались в рамках той же биолого-эволюционистской парадигмы. Именно такое стремление обнаружить особенности человеческой борьбы за существование пронизывает книгу итальянского социолога А. Ваккаро «Борьба за существование и ее последствия для человечества» .

Но идеи борьбы за существование и выживание сильнейшего к концу XIX в. выходят далеко за пределы науки и становятся популярными в массовом сознании, публицистике, бизнесе, практической политике, художественной литературе. Известно, что этими идеями были очарованы американские писатели Дж. Лондон и Т.Драйзер (трилогия «Финансист», «Титан», «Стоик»). Представители экономической элиты, магнаты большого бизнеса с удовольствием узнали из теории эволюции (или, во всяком случае, пожелали ее так истолковать), что они не просто самые удачливые, энергичные и талантливые бизнесмены, а, согласно закону эволюции,- зримое воплощение естественного отбора и победы в универсальной борьбе за существование. «Соответственно для Рокфеллера было вполне в порядке вещей заявлять, что "образование большой компании - это просто выживание наиболее приспособленного", а великолепия Американской розы можно достичь, только пожертвовав первыми бутонами, которые вырастают вокруг нее. Для Джеймса Хилла - утверждать: "Богатства железнодорожных компаний определяются законом выживания самых приспособленных". Или для Джорджа Херста сказать в сенате, в котором так много было магнатов бизнеса, что в народе его прозвали "клубом миллионеров": "Я не очень знаком с книгами, я не очень много читал, но я много ездил, видел людей и много чего еще. Накопив опыт, я пришел к выводу, что члены сената - это те, кто выжил, это самые приспособленные" .

Было бы, однако, ошибочным видеть истоки социального дарвинизма только в теории биологической эволюции и считать его простым продолжением этой теории. Прежде всего, вопреки закрепившемуся за этим направлением мысли выражением, сам Дарвин не был сторонником «социального» дарвинизма, так же как и другие создатели «биологического» дарвинизма: А. Уоллес и Т. Хаксли. В то же время некоторые сторонники «социального» дарвинизма были противниками дарвинизма «биологического» (например, Л. Гумплович).

Необходимо отметить, что биологическому редукционизму, присущему рассматриваемому направлению, предшествовал социальный редукционизм в теориях биологической эволюции. В данном случае мы видим любопытный пример «путешествия» понятий из сферы социального знания - в естественно-научное, и обратно. Известно, что понятие «борьба за существование» Дарвин заимствовал у английского экономиста Т. Мальтуса (1766-1834). Затем уже, внедрившись в теорию биологической эволюции, указанное понятие вновь вернулось в социальное знание. При этом интерпретация «борьбы за существование», разумеется, претерпевала существенные изменения. Небиологические истоки этого понятия свидетельствуют о том, что теория биологической эволюции в известном смысле лишь актуализировала и вновь обосновала определенную и давнюю традицию социальной мысли. Эта традиция восходит- к формуле «Homohominilupus», которую мы находим еще в пьесе «Ослы» римского комедиографа III-II вв. до н. э. Плавта.

Новая теория биологической эволюции была привлечена для обоснования старой идеи о ведущей роли конфликтов в жизни общества и во взаимоотношениях между обществами. В разное время о значении этого фактора размышляли Полибий, Ибн Халдун, Н. Макиавелли, Ж. Воден и многие другие. Для Т. Гоббса состояние «войны всех против всех» - естественное состояние человечества до возникновения общества и государства. Последние обуздывают это состояние, выступая как устрашающая всех и тем самым умиротворяющая сила. Общество и государство, по Гоббсу,- результат договора между людьми, но этот договор может быть не только добровольным, но и навязанным группой завоевателей. Учение о диалектике, разработанное в немецкой классической философии Кантом, Фихте, Шеллингом и особенно Гегелем, обосновывало роль противоречий в качестве источника развития. Согласно Гегелю, противоречие представляет собой «корень всякого движения и жизненности». П. Прудон, опираясь на гегелевскую диалектику, рассматривал социальное развитие как борьбу идей и систему противоречий, не разрешающихся диалектическим синтезом и всегда заключающих в себе «положительные» и «отрицательные» стороны. Французские историки-романтики Ф. Гизо, Ф. Минье, О. Тьерри, А. Тьер подчеркивали ведущую роль классовой борьбы в историческом развитии, уходящей своими корнями в борьбу «рас» победителей и побежденных.

Под влиянием этих историков, а также гегелевской и прудоновской диалектики, К. Маркс и Ф. Энгельс в «Коммунистическом манифесте» провозгласили знаменитый тезис о том, что «история всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»,- тезис, который впоследствии Энгельс несколько смягчил, уточняя в позднейших изданиях «Манифеста», что речь идет лишь об истории, дошедшей до нас в письменных источниках, и оговариваясь, что речь идет о всей прежней истории, «за исключением первобытного состояния». Маркс и Энгельс доказывали антагонистический, ожесточенный и бескомпромиссный характер классовых конфликтов, нередко характеризуя их как своего рода военное противоборство и используя соответствующую терминологию: «...Буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть; она породила и людей, которые направят против нее это оружие,- современных рабочих, пролетариев».

Итак, биологический редукционизм в социальной мысли, опиравшийся на теорию эволюции и получивший во второй половине XIX в. название «социальный дарвинизм», продолжил и усилил тенденцию, присутствующую в теориях вышеназванных мыслителей. Наиболее общий признак социального дарвинизма - рассмотрение социальной жизни как арены непрерывной и повсеместной борьбы, конфликтов, столкновений между индивидами, группами, обществами, а также между социальными движениями, институтами, обычаями, нравами, социальными и культурными типами и т. п.

Непосредственным предтечей социального дарвинизма был уже упоминавшийся Т. Мальтус, который в своем «Опыте о законе народонаселения» (1798) обосновывал тезисы о «борьбе за существование» и «выживании сильнейшего» в качестве определяющих факторов социальной жизни.

Первым социальным дарвинистом в полном смысле слова следует считать Г. Спенсера, в социологической теории которого эти же факторы занимают центральное место. Различая два главных типа обществ: военный и промышленный, Спенсер видел существенное различие в двух типах борьбы за существование; в первом случае речь идет о военных конфликтах и истреблении или порабощении побежденного победителем, во втором имеет место главным образом промышленная конкуренция, где побеждает «сильнейший» в отношении усердия, способностей и т. п., т. е. в области интеллектуальных и моральных качеств. Такого рода борьба - благо для всего общества, а не только для победителя, так как в результате растет интеллектуальный и моральный уровень общества в целом, объем общественного богатства. И наоборот, альтернативой такого естественного отбора является выживание и процветание «слабейших», т.е. людей с низшими интеллектуально-моральными качествами, что ведет к деградации всего общества.

Другим представителем социального дарвинизма в Англии был упоминавшийся выше У. Беджгот, идеи которого сформировались в значительной мере независимо от теории Cпенсера. Более того, не исключено, что теория конфликта самого Спенсера сформировалась отчасти под влиянием идей Беджгота.

В отличие от ряда других социалдарвинистов, Беджгот сознательно стремился применить идеи Дарвина к социальной теории. Не случайно его главное социологическое сочинение «Физика и политика» (1872) имеет подзаголовок «Мысли о применении принципов "естественного отбора" и "наследственности" к изучению политического общества». Особенно важную роль естественный отбор в биологическом смысле играет в начальный период человеческой истории. «Можно возражать против принципа «естественного отбора" в других областях, но он несомненно господствует в ранней истории человечества: сильнейшие убивали слабейших, как только могли»,- писал он. При этом «борьба за существование» в мире людей происходит не столько между индивидами, сколько между группами. Основными социальными законами Беджгот считал стремление одних людей к господству над другими и одних социальных групп над остальными внутри наций.

Подчеркивая важнейшую роль межгрупповых конфликтов, Беджгот вместе с тем придавал огромное значение внутригрупповой сплоченности. Последняя, с его точки зрения, основана на подражании, которое он еще до Тарда считал сильнейшей природной склонностью и важнейшим социальным фактором. Но наряду с этой склонностью существует и противоположная: стремление людей отличаться от своих предшественников. Оптимальные условия прогресса, по Беджготу, существуют в тех областях, в которых тенденция к изменчивости, порождающая нововведения, и тенденция к подражанию, обеспечивающая социальную сплоченность, дополняют друг друга.

В отличие от Беджгота, другой социальный дарвинист, австрийский социолог Л. Гумплович (1838-1909),), автор книг «Расовая борьба» (1883), «Основы социологии» (1899) и др, не выводил свои теории из принципов теории эволюции. Однако акцент на роли конфликтов в социальной жизни выражен у него гораздо сильнее, чем у английского ученого. Стремясь, с одной стороны, развивать ортодоксальные подходы социал-дарвинизма, а с другой, ориентируясь на поиск новых концептуальных горизонтов, Гумплович сочетал в собственных социологических изысканиях как традиционные, базисные идеи идеалистической философии, так и сопрягающиеся с ними положения психологии. Это позволило ему увидеть социальные процессы в иных измерениях и описать их как процессы со-циопсихического группового взаимодействия.

Выступая убежденным противником примитивных биологических аналогий в качестве объясняющего принципа социологии, Гумплович подчеркивал, что биологические аналогии никакого значения для социологии не имеют, они дают только сравнения и образы, но ни в каком случае и никогда не дадут знаний. Тем не менее распространенная квалификация воззрений Гумпловича связана в первую очередь с характерным для него подходом к пониманию общества как совокупности групп людей, беспощадно борющихся между собой за влияние, выживание и господство.

Выдвигая в качестве объекта социологии социальную группу, Гумплович предлагал принять в качестве предмета этой дисциплины систему движений этих групп, повинующихся вечным и неизменным законам. Концепция исторической эволюции, которой придерживался Гумплович, рассматривала человечество частицей вселенной и природы, частицей, подлежащей тем же «вечным законам», как и целое, а человеческую историю как «естественный процесс».

Все социальные группы Гумплович подразделял на «простые» (исходные, первоначальные, примитивные) и «сложные» (группы второго порядка). К «простым» группам он относил сообщества людей, обладающие ярко выраженными антропологическими и этническими признаками (например, первобытные орды, племена и т. д.), к «сложным» - многомерные социальные образования, например сословия, классы, государство и т. д.

Основной особенностью социологической концепции Гумпловича было его стремление к обоснованию положения о принципиальной несводимости общественных явлений к природе индивида, а также интерпретация последнего как реальности второго порядка, являющейся продуктом группового опыта.

В социологии Гумпловича общество трактуется как продукт завоевания одних социальных групп другими, а относительно развитые социальные структурные формы - как плод военной субординации.

Рассматривая межгосударственные и межплеменные конфликты как главные формы социальных конфликтов, Гумплович утверждал, что конечными причинами всех общественных процессов являются эксплуатация чуждых племен и стремление людей к удовлетворению собственных материальных потребностей, поскольку «... всегда и всюду экономические мотивы являются причиной всякого социального движения, обусловливают все государственное и социальное развитие». При этом удовлетворение экономических потребностей, согласно воззрениям Гумпловича, могло осуществляться только посредством использования различных форм принуждения и насилия.

Теоретические представления Гумпловича в конечном счете были ориентированы на обоснование положений о неизбежности социального конфликта и общественного неравенства людей, обусловливаемых биосоциальным неравенством рас. Отвергая достаточно популярную в этот исторический период теорию классовой борьбы, противопоставляя ей доктрину борьбы рас, интерпретированную в контексте социального дарвинизма, Гумплович утверждал, что любой мощный этнический или социальный элемент стремится к порабощению слабого социального элемента и что в подчинении слабых проявляется естественный общественный закон - закон борьбы за существование. При этом как господствующий слой, так и угнетаемый, согласно Гумпловичу, обладают стремлением к власти, причем, «это стремление у господствующих классов выражается в эксплуатации как можно более интенсивной и, следовательно, в порабощении классов подчиненных; у последних оно проявляется в увеличении силы сопротивления, в уменьшении и ослаблении своей зависимости».

Термин «раса» Гумплович, как правило, использовал для обозначения наций или народов, а не групп с определенными биологическими чертами, в связи с чем «расовая борьба» трактовалась им как борьба гетерогенных социальных и этнических единиц, групп и общностей. В целом правомерно считать, что «расовый фактор» у Гумпловича выступал преимущественно как понятие, фиксирующее этнопсихическую отчужденность социальных групп. Тем не менее впоследствии его расовые идеи могли быть и были истолкованы как «научное» обоснование биологического и социального расизма и активно использовались нацистскими идеологами.

Консервативные, а зачастую и просто реакционные воззрения Гумпловича наложили отпечаток на все стороны его социологического учения. Отрицая прогресс в развитии человеческого интеллекта и нравственности,

источник и предпосылку которой он усматривал в отношениях «примитивной» группы, Гумплович в значительной мере содействовал «социологическому обоснованию» тирании и агрессии. Это было одним из естественных следствий биопсихического редукционизма Гумпловича, считавшего, что все общественные явления обусловливаются неизменной человеческой природой с присущими ей склонностями к господству и эксплуатации, конфликтам и войнам.

В целом же социология Гумпловича, которую он сумел эмансипировать от несоциальных наук, и в особенности его концепция социального конфликта, несмотря на ряд очевидных противоречий, выступили в роли инициирующего момента и одного из заметных источников формирования и эволюции западной социологии классического периода.

Социал-дарвинистским мотивам в социологии Гумпловича оказались созвучны идеи австрийского военного деятеля, философа и социолога Густава Ратценхофера (1842-1904), автора книг «Сущность и цель политики» (1893), «Социологическое познание» (1898) и посмертно опубликованной работы «Социология. Позитивное учение о человеческих взаимоотношениях» (1907).

По мнению Ратценхофера, социология является особой философской наукой, выступающей в роли основы всех социальных наук и практической политики, поскольку она познает фундаментальные общественные закономерности.

Основными явлениями и процессами социальной жизни Ратценхофер считал следующие: размножение и самосохранение индивидов, изменение индивидуального и социального типов, борьбу за существование и абсолютную враждебность рас, расовую дифференциацию, пространственное расположение, господство и подчинение, чередование социализации и индивидуализации общественных структур, эволюцию интересов, государство, глобальное общество.

Отрицая противоположность наук о природе и наук о духе, Ратценхофер полагал, что социологические закономерности близки химическим и, особенно, биологическим закономерностям.

В качестве основной задачи социологии Ратценхофер выдвинул изучение и описание «взаимоотношений единиц сознания», коренящихся в биологии человека и определяемых «первичной силой» и «внутренним интересом», являющими собой космическую силу и присущими всем общественным и природным явлениям.

Разрабатывая идеи социального дарвинизма, Ратценхофер стремился к истолкованию «внутреннего интереса» как регулирующего фактора сознания и общественных процессов, как силы, обусловливающей борьбу за существование.

Основой социологического учения Ратценхофера являлась концепция конфликта интересов. Разделяя мнение Гумпловича о конфликтной при-

роде социального процесса, Ратценхофер утверждал, что социальная жизнь основывается на конфликте противоречивых интересов социальных групп и индивидов. По его мнению, значительное разнообразие человеческих интересов может быть сведено к пяти основным типам: прокреативным (стимулирующим продолжение рода), физиологическим (связанным с питанием), индивидуальным (связанным со стремлением к самоутверждению), социальным (родственным и групповым) и трансцендентным (религиозным).

В отличие от Гумпловича, придававшего социальному конфликту статус извечной всеобщности, Ратценхофер стремился к выработке более взвешенной оценки роли конфликта в общественной жизни и детальной разработке системы значений интересов, лишь намеченной его предшественником. Признавая первичность и универсальность конфликта, Ратценхофер тем не менее обращал особо пристальное внимание на выявление возможностей его социализации, которая понималась им как присущая конфликту тенденция к самоликвидации. В качестве единственно реального пути преодоления социального конфликта Ратценхофер называл сотрудничество между людьми. Последнее, по его мнению, достижимо на основе действия закона «приведения по взаимное соответствие индивидуальных и социальных интересов», который квалифицировался им как базовый закон социологии. Сформулированные Ратценхофером идеи о возможной регуляции различных общественных конфликтов стали в дальнейшем одним из распространенных мотивов западной социологии.

Существенно важным моментом социологических изысканий Ратценхофера явилась систематическая разработке им теории борьбы за существование. В ее контексте Ратценхофер довел антидемократическую направленность собственного учения до попытки доказательства того, что идеи равенства, интернационализма и свободы являются фантомами, социальными иллюзиями. Многие же тезисы Ратценхофера (об общественно-исторической значимости насилия и подчинения; об истории общества как борьбе рас; о войне как «форме развития» общества, т. е. апологетика войны) непосредственно смыкались с возникшей несколько позже идеологией геополитики.

Заметную роль в разработке социал-дарвинистских подходов в социологической науке сыграл видный деятель американской социологии, профессор Йельского университета Уильям Самнер (1840-1910).

Основными принципами социологии Самнер считал неуклонный и автоматический характер общественной эволюции, а также всесилие и универсальность естественного отбора и борьбы за существование.

Эволюция, по Самнеру, прокладывает себе путь через борьбу за существование, которая столь же «естественна», как сама эволюция или гравитация. Социальное неравенство, с точки зрения Самнера, выступает как

естественное состояние и необходимое условие развития цивилизации. Идея естественного отбора трактуется им как идея естественности и закономерности социального отбора. Нарастание имущественного неравенства, по мнению социолога, - не препятствие общественному прогрессу, а его предпосылка и условие.

Тем не менее, приступив на основе социологического анализа большого этнографического материала к изучению нормативных элементов общественной жизни, Самнер несколько отошел от традиционалистских представлений.

Первичным фактором, определяющим развитие общества и его социальную структуру, Самнер считал нравы и народные обычаи, понимавшиеся им как всякий способ мышления, чувствования, поведения и достижения цели, общий для членов социальной группы.

Анализируя механизмы формирования народных обычаев, или стандартизированных нормативов поведения, Самнер отмечал, что «действие, в котором формируются народные обычаи, состоит в частом повторении мелких актов обычно большим количеством людей, действующих сообща или по крайней мере действующих сходным образом перед лицом одной проблемы».

Абсолютизируя процессы борьбы за существование и их роль в человеческих сообществах, Самнер трактовал народные обычаи как бессознательно складывающиеся способы борьбы людей между собой и с окружающей живой природой. Основополагающими мотивами человеческих действий он считал голод, сексуальную страсть, честолюбие и страх.

Анализ механизмов возникновения обычаев и привычек Самнер осуществлял исходя из того, что способы деятельности, которые вырабатываются людьми для удовлетворения потребностей, постепенно становятся рутинными и выступают для индивида уже как привычки. В результате этого индивид соответствует собственному общественному окружению как участник деятельности социальной группы, как существо, принимающее ее нормы.

Определенную популярность приобрели в западной социологии выработанные Самнером понятия «мы-группа» и «они-группа», посредством которых фиксировались социальные отношения и установки. По Самнеру, «мы-группа» характеризуется отношениями солидарности и сплоченности, а взаимоотношения «мы-группа» и «они-группа» - определенной напряженностью и враждебностью. Эти отношения, свойственные главным образом «примитивным обществам», Самнер непосредственно связывал с «этноцентризмом», понимаемым им как склонность человека к восприятию и оценке окружающего мира сквозь призму представлений той социальной группы, к которой он принадлежит.

Полагая, что собственная социальная группа является для человека центром всего, а все остальные ранжируются и оцениваются по отношению к ней, Самнер предложил представление об обществе как конгломерате конкурирующих групп, стремящихся осуществить основную цель жизни - поддержание ее самоё.

Это воззрение на общество обусловило мнение Самнера о том, что стихийная природа всех социальных процессов делает невозможным регулирование людьми собственной общественной жизнедеятельности.

Ограничившись в основном лишь социопсихологической интерпретацией изучаемых и реконструируемых процессов и явлений, Самнер тем не менее сумел получить ряд значимых результатов, в том числе - постановку проблемы о роли социальных норм в жизни людей.

Существенно важными для становления и развития ряда концепций и гипотез западной социологии в духе социал-дарвинизма стали идеи американского социолога Альбиона Смолла (1854-1926).

Заимствовав у Ратценхофера гипотезу конфликта интересов и исходя из того, что интересы являются первичными элементами общественных действий, Смолл предложил считать категорию интереса основной единицей социологического анализа и концепции социального процесса.

Уделяя категории «интерес» особое внимание, Смолл тем не менее не сумел выработать корректного определения ее, поскольку в общих чертах под интересом он понимал лишь «неудовлетворенную способность, соответствующую нереализованному условию, и ее предрасположенность к такой перестройке, которая была бы направлена на реализацию указанного условия» .

Полагая, что жизнь индивида в обществе сводима к процессу приспособления и удовлетворения интересов, в ходе которого каждый человек стремится удовлетворить собственные интересы за счет других людей, Смолл утверждал, что эти простейшие образы действий вполне возможно проследить в поведении индивидов и даже классифицировать их.

Осуществляя эту классификацию, Смолл сделал вывод, что вся общественная жизнь является результатом взаимодействия шести общих классов интересов, ориентированных на здоровье (пищу, сексуальные отношения), благосостояние (владение вещами), общение, познание, красоту и справедливость (правоту). Подчеркивая особую силу интереса справедливости, Смолл вместе с тем отмечал, что любой класс интересов притязает на абсолютное доминирование, в результате чего реализуется постоянный конфликт разных классов интересов, выступающий формой выражения их всеобщей связи.

По мнению Смолла, вокруг мощных носителей различных интересов и образуются различные общественные группы и институты. Причем в силу самой природы данных социальных общностей конфликт между ними становится в первую очередь конфликтом интересов.

Психологическая акцентировка социальных проблем, характерная для творчества Смолла, содействовала его частичному отходу от прямолинейного социал-дарвинизма, что выразилось в предложении трактовать социальный конфликт как одну из возможных форм взаимодействия людей.

Истолковывая процесс общественного развития как результат постоянно возрастающего взаимопереплетения интересов индивидов, Смолл уделил большое внимание проблеме перехода от социального конфликта к социальному согласию. По Смоллу, этот переход должен осуществляться с учетом того, что «все социальные проблемы являются проблемами отношений личных единиц, которые имеют в себе определенную инициативу, выбор и силу. Этому личному уравнению должна быть приписана его реальная ценность» .

В наиболее концентрированной форме суть социологических ориентации Смолла следует из его афоризма, предвосхитившего психологическое направление как в классической, так и в современной социологии Запада:

«Нет ничего социального, что не являлось бы психическим».

Придавая большое значение поиску практических возможностей использования социологии для постепенного улучшения всех общественных институтов, Смолл утверждал, что социология в ее прикладном аспекте может и должна выступать в качестве эффективного компонента «социальной технологии», направленной на гармонизацию социальных структур и отношений.

Существенно важным моментом в теории Смолла стала формулировка им практической задачи социологии, в качестве которой он рассматривал установление гармоничных внутренних и внешних отношений социальных групп и институтов путем изменения содержания и направленности психических процессов.

Социальный дарвинизм, как уже отмечалось, явился не столько «школой» или особым направлением, сколько одной из парадигм в социальной мысли второй половины XIX - начала XX вв. В качестве таковой он соединялся с самыми разнообразными течениями социальной мысли и социальными движениями: с психологизмом в социологии (например, в концепциях Л. Уорда, У. Беджгота, А. Смолла); с социальным реализмом (Л. Гумплович) и социальным номинализмом (Г. Ратценхофер); с концепциями расово-антропологической школы и этнического детерминизма (Ж. Лапуж, Л. Вольтман); с экономическим детерминизмом (А. Лориа); с идеями географической школы, геополитики и инвайронментализма (Ф. Ратцель, Р. Челлен, Э. Хантингтон); с технологическим эволюционизмом (Т. Веблен); с обоснованием стихийности в социальном развитии (У. Самнер) и реформизмом (А. Смолл); с идеями социализма (Л. Вольтман и др.) и антисоциализма (У. Самнер, Ж. Лапуж и др.).

Важное значение имели национальные особенности в интерпретациях социального дарвинизма, обусловленные тем, на какие интеллектуально-культурные традиции и тенденции наслоились принципы теории эволюции. На родине этой теории, в Англии, эти принципы соединились с идеями мальтузианства и утилитаризма в этике и политической экономии. В Германии они переплелись одновременно с различными традициями: с индивидуализмом, идущим от младогегельянства; с идеями социализма, философии жизни, расово-антропологической и географической школ, в также зарождавшегося пангерманизма. Во Франции они соединились с идеями расово-антропологического детерминизма (Ж. Лапуж), социализма и марксизма (П. Лафарг). В США они наслоились на протестантскую религиозную традицию и традиционные ценности личной свободы, частного предпринимательства, «успеха».

В рамках социал-дарвинистской парадигмы было достигнуто немало важных научно-теоретических результатов. Была по-новому осмыслена традиционная конфликтная модель социальных отношений. Это осмысление позволило глубже понять содержание и значение внутрисоциальных и межсоциальных конфликтов. Социальный дарвинизм сыграл важную роль в перемещении внимания социальных ученых от рассмотрения глобальных обществ к социальной группе, внутригрупповым и межгрупповым отношениям. Приверженцы этой парадигмы внесли серьезный вклад в изучение нормативных аспектов социального поведения, обычаев, моды, группового самосознания. Осознание роли конкуренции как необходимого для общества свободного соревнования умов, талантов, трудовых усилий, нравственных достоинств, социальных институтов, норм и организаций сыграло в высшей степени положительную роль в социальной теории и практике. История нашего времени наглядно демонстрирует, что те общества, которые подавляют принцип конкуренции, понимаемой таким образом, неизбежно деградирует как в экономическом, так и в нравственном отношении.

Но социал-дарвинистская парадигма содержала в себе и немало изъянов. Главный из них с социологической точки зрения - биологический редукционизм. Но сам по себе он не давал оснований для преувеличения роли конфликта в социальной жизни (это другой серьезный изъян социального дарвинизма). Истолкование метафоры «борьбы за существование» исключительно в духе конфликта совеем не вытекало из теории эволюции. В принципе истолкование социального взаимодействия как кооперации и взаимопомощи, предложенное П. А. Кропоткиным, вытекало из теории Дарвина с не меньшим основанием. Но чрезмерный акцент на роли конфликта был сделан, как отмечалось выше, именно вследствие уже существовавшей ранее теоретико-методологической установки. Представление о группах, постоянно воюющих между собой за удовлетворение своих потребностей, было столь же неадекватно, как и противоположное представление об идиллическом мире и полном согласии среди людей.

Важно иметь в виду, что, попадая в сферу массового сознания и практической политики, вульгаризованные социал-дарвинистские идеи нередко служили обоснованием аморализма и беззакония, а «выживание сильнейшего» выступало как право сильного во внутренней и внешней политике. Само приписывание социальным конфликтам статуса «естественности», вечности и неустранимости способствовало их оправданию, сохранению и усилению.

ЛИТЕРАТУРА

История теоритической социологии. М 95 г.

История социологии. Минск 93г.

Основа социологии. Изд. Саратовского университета,1992.

Краткий словарь по социологии. М.Политиздат,1988

Социология. Осипов Г. В. и др. М:Мысль,1990

Не знаю, как в англоязычных и немецко-язычных источниках, но на русском языке в интернете, а также в литературе последних лет можно очень мало найти о социал-дарвинизме. Собственно, я далеко не уверен, что многие из вас знают, что это такое. Выражение "социал-дарвинизм" крайне неудачное. Да, оно расшифровано в википедии как "социальный дарвинизм"
http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%B E%D1%86%D0%B8%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D1%8 B%D0%B9_%D0%B4%D0%B0%D1%80%D0%B2%D0%B8%D 0%BD%D0%B8%D0%B7%D0%BC
Но определение социального дарвинизма дано плохое: как приложение к обществу теории Дарвина о естественном отборе. Вроде бы всё верно, но уж очень грубо, упрощённо. Может возникнуть впечатление, что единственное приложение теории Дарвина предназначалось для защиты существующего строя. А также что теория была социологической. Из небольшой статьи википедии не удаётся понять основных идей социал-дарвинизма, а также кто их критиковал. Вообще, статейка сумбурная и малоинформативная.
Почему же выражение "социал-дарвинизм" неудачно? Потому что было два движения в последней чатверти 19 века: социальный дарвинизм и социалистический дарвинизм! Обавыражения можно сократить как социал-дарвинизм, так что подобное недопустимо. И эти течения мысли к тому же были резко антагонистичны. При этом оба движения основывались на приложении дарвинизма к изучению общества. Но собственно социологическим нельзя назвать ни то, ни другое направление, скорее нужно говорить о социально-философской проблематике. Как раз "социологи" (непрофессиональные) У. Самнер и А. Смолл, упомянутые в википедии, писали в начале 20 века, уже по следам давнего спора, Смолл по сути следовал за Спенсером. Как вы сами можете убедиться из краткого изложения их взглядов http://herzenfsn.narod.ru/leksion/histor yofsoc/historyofsoc4.htm они были достаточно далеки от дарвинизма как такового. Гумпловича тоже нередко необоснованно относят к социальным дарвинистам из-за сходства взглядов, хотя он не опирался на дарвинизм. Настоящий социальный дарвинизм у нас очень мало известен. Из его главных представителей упоминают только Герберта Спенсера. А уж про социалистический дарвинизм вы, скорее всего, вообще никогда не слышали. Хотя социалистический дарвинизм был намного более мощным и развитым движением, и притом стоял ближе к дарвинизму, чем социальный дарвинизм. Итак, познакомлю вас с двумя упомянутыми направлениями. Или, точнее, с социальным дарвинизмом и отношением к нему соцалистического дарвинизма.

Справка: "Социал-дарвинизм - течение в общественных науках в XIX-XX веках, сводящее законы развития общества к биологическим закономерностям естественного отбора, выживания наиболее приспособленных, к установкам теорий инстинкта, наследственности и т. д..."

То, что многие общественные процессы аналогичны происходящим в дикой природе, было замечено давно. Однако теория происхождения видов, представленная миру Ч.Дарвином, к радости многих наконец-то поставила эти наблюдения на твердую формальную основу.

Почему к радости? Это связано в частности с тем, что новые типы экономических и социальных отношений, складывавшихся в Европе во 2-й половине XIX века, требовали коренного изменения основ мировоззрения. Старый способ мышления, ориентированный на групповое выживание, никак не мог согласиться с появлением вольных хищников-одиночек, не связанных никакими моральными ограничениями.

Ограничений было много. К примеру, немногие знают, что в старые времена ссудный процент (ростовщичество) был запрещен практически всеми религиями и во всех сообществах. Судя по всему, в приближенный к нам исторический период первыми переступили этот запрет евреи, разрешавшие брать процент с не-евреев. Впоследствии практика взимания процента стала распространяться по Европе, а сейчас этим уже никого не удивишь... Но обратите внимание - в частных отношениях большинство людей, давая друг другу в долг, ни о каких процентах даже не задумываются. Так же "в миру" порицается практика тем или иным образом кидать ближних, что в бизнесе является общепринятой практикой.

Иными словами, современный уклад еще не избавился от всех архаичных запретов, однако загнал их основную часть в подполье, чтобы в бизнесе они не мешались под ногами. Как именно шло избавление от запретов большинство должно помнить на примере перестройки и развала СССР: вчерашние спекулянты и барыги стали бизнесменами, а разворовывание всего до чего можно дотянуться стало называться зарабатыванием денег...

Весь тот кошмар, который мы видим вокруг себя, - это плоды нового мышления, одна из опорных точек которого - социал-дарвинизм.¬ Плоды во многом настолько горькие, что возникает обоснованное опасение - с этой теорией что-то не так. Где-то в ней есть либо ошибка, либо что-то недоучтенное, что выворачивает суть наизнанку. И обосновать это опасение крайне легко: природа абсолютно сбалансирована, в то время как общество, движимое "природным" социал-дарвинизмом, крайне конфликтно и склонно как к собственному вырождению, так и реактивному истощению окружающей среды.

С чего же нам начать? Для начала нам необходимо понять одну простую, но крайне важную мысль: любая система (природа, общество, автопилот в самолете) является стабильной только в том случае, когда имеются механизмы восстановления баланса. Иными словами - отрицательная обратная связь, компенсирующая дестабилизирующее воздействие.

То, что природа является сбалансированной самовосстанавливающейся системой (хотя и имеющей предел "прочности") никто не отрицает. Как же авторы и поклонники "природных" теорий подходят к изучению баланса общества? Мягко говоря - никак. Все, чем они занимаются, - это обоснование хищнического поведения отдельных индивидов и групп. Придется нам сделать это за них. Итак...

1) "Выживает сильнейший". Да, в природе такой механизм имеется. Правда трактовка его несколько отличается от природной. В среде поклонников социал-дарвинизма этот пункт расценивается чуть ли не как правило, предписывающее сильным уничтожать слабых и смотреть на их страдания как на нечто естественное. Как писал в свое время Г.Спенсер, - "Бедность бездарных, несчастья, обрушивающиеся на неблагоразумных, голод, изнуряющий бездельников, и то, что сильные оттесняют слабых, оставляя многих "на мели и в нищете" - всё это воля мудрого и всеблагого провидения".

Базовая ошибка данной интерпретации природного закона достаточно проста: если даже естественная природная закономерность хороша, то это не значит, что сознательное целенаправленное его усиление тоже пойдет на пользу. К примеру - наличие закона всемирного тяготения не означает, что бросать предметы на землю хорошо и правильно, а полезность змеиного яда не означает мгновенного излечения от принятия лошадиной дозы такового.

Иными словами, поклонники "природной" теории увидели в данном законе природы только то, что хотели. При этом им пришлось "не заметить", что выживание сильнейшего - не самосущный закон, выгода от которого пропорциональна дозировке, а часть комплекса закономерностей, в котором нарушение пропорций приводит к развалу системы.

Кстати, если уж придираться к терминологии, обратите внимание как природная закономерность (!) выживания сильного была объявлена законом.

2) Кроме того, закон выживания сильнейшего не настолько всеобъемлющ. При рассмотрении взаимоотношений львов и антилоп - да, съеденными будут только самые слабые антилопы. Однако внутри антилопьего стада этот закон не работает вообще. Внутри львиного сообщества тоже - слабый лев может и лишится доступа к самкам и съест не самый лакомый кусок, однако на грани выживания из-за внутривидовой конкуренции не окажется никогда.

Здесь социал-дарвинисты делают еще два подлога, перенося закон... даже не "сильный-слабый", а уже "хищник-жертва" (первый подлог) из межвидовых на внутривидовые (!), межлюдские отношения (второй подлог). Искажение - грубейшее. Уже это позволяет послать активистов социал-дарвинизма куда подальше, потому как именно здесь закладывается база для того, чтобы какие-то группы людей за людей не считать...

3) Идем дальше. Природная склонность к поеданию чего-либо имеет простое и ясное ограничение - размер желудка, а так же время и затраты энергии до появления чувства голода. Когда лев сыт - антилопа может резвиться прямо у него под носом... Вы, наверно, уже поняли, что в экономике никаких подобных ограничений нет и быть не может. Выражение "много денег не бывает" (власти тоже, кстати) думаю знакомо всем.

Отсутствие каких-либо тормозов у экономических хищников означает, что нет сдерживающего механизма, а старая система лишается стабильности. "Право сильного", выдернутое из контекста, оказывается настолько же естественным и натуральным, как и "натуральное подсолнечное масло", потому как оно синтезировано из абсолютно натуральной нефти.

4) От внимания как самого Дарвина, так и его последователей в социальной сфере ускользнул еще один немаловажный факт. Природный баланс, в т.ч. баланс собственно законов природы, в целом работает на выживание ВСЕХ (!) видов. Львы не сожрали всех антилоп, лошади не съели всю траву, а комары не съели всех туристов.

Исчезновение "слабых" видов в природе носит по большей части форс-мажорный характер и частью замысла не является. Природа не терпит революций, предпочитая идти эволюционным путем. Да, целенаправленная селекция, отбор сильных и безжалостное уничтожение слабых имеет свои плюсы (как и минусы), но частью природных механизмов не является.

5) Также от внимания упомянутых лиц ускользнул вопрос внутривидового сотрудничества. Стая животных в природе скреплена тем, что группой выжить легче, чем поодиночке. 1000 лет назад человечество еще было связано этим фактором, но современный цивилизованный человек в этом смысле совершенно свободен. Мы уже давно не живем деревнями, а зачастую и семьями - все сами по себе. Эффект от такого вроде как незначительного изменения контекста просто кошмарен - именно он сделал возможным то, что вообще (!) отсутствует в природе: внутривидовая борьба на уничтожение. До появления человека природа не знала игры в "горца" (должен остаться только один).

Этот сдвиг произошел не сразу. Войны между племенами аборигенов в современном понимании таковыми не являются - собственно до столкновения дело доходило крайне редко, - так же редко, как это происходит у животных. Понаблюдайте, к примеру, за стычками уличных собак, - выпадов и рычания много, собственно драки редки и кратковременны, а драки со смертельным исходом так вообще из ряда вон...

Современные войны совсем другие - зачинщик имеет цель уничтожить противника, поставить его полностью под свой контроль, либо обогатиться за его счет, невзирая на то, что жертва после этого не сможет выжить. И первые войны современного типа появились одновременно с частной собственностью (ах, какое совпадение!), которой в природе опять-таки нет (только не вспоминайте о том, как животные метят территорию, - собственностью как таковой здесь не пахнет).

Частная собственность спровоцировала атомизацию общества, следствием чего стало превышение интересов какой-то группы (клана, семьи) над другими, а потом и узких личных интересов над общественными. Это открыло дорогу внутривидовой борьбе на выживание, которая природе совершенно не характерна.

6) Следствием атомизации стала тотальная установка на войну всех со всеми. Есть я и моя собственность, а по другую сторону - мир со всеми остальными людьми. Современный человек одержим войной и противостоянием. Колонизаторы с легкостью устраивали геноцид африканских и американских аборигенов по одной простой причине - аборигены до столкновения с белыми людьми никогда даже не думали о возможности войны на уничтожение.

Признаки геноцидного мышления мы можем наблюдать на самих себе. Попробуйте завести с кем-нибудь диалог о коррупции, и вы тут же услышите мгновенные, четкие и однозначные рецепты, начиная с "перестрелять бы их всех"...

Возьмем того же Дарвина, который к социальной адаптации "природных" законов относился с сомнением: "В недалёком будущем, возможно, уже через несколько сотен лет, цивилизованные расы целиком вытеснят или уничтожат все варварские расы в мире". Практика показывает, что "варварские расы" потихоньку подтягиваются и встраиваются в современный ритм жизни, и даже во времена старика Чарльза такие процессы должны были быть очевидны. Но нет - он ведет речь только о вытеснении и уничтожении... Как же он был далек от природы... Впрочем, мы ушли от нее еще дальше...

7) Иными словами, современное людское общество по своему устройству далеко ушло от природных схем. Природные законы, будучи приложенными к современному обществу, работают совершенно иным образом. А попытки оправдать эгоизм барыг "природностью" являются откровенным шельмованием. И как бы это ни казалось кому-то нелогичным, но педалирование "природных законов" в социальной сфере лишь еще больше отдаляет человека от природы.

Я не против дискуссии о моделях организации общества, пусть даже эти модели "далеки от природы". Но я категорически против шельмования. Социал-дарвинизм имеет к природе такое же отношение, как и метрополитен к митрополиту.

8) Отдельный интерес также вызывают попытки объяснить сложные социальные явления через биологическую основу. К примеру, Сергей Ковалев в интервью "Эхо Москвы" (21.10.2009) заявил, что "Всякий патриотизм - это явление биологическое" (аналогично - альтруизм, любовь, и т.д.). Извините, но патриотизма как такового в природе нет. Есть лишь вполне функциональная "привязанность" к местам кормежки. Да, я могу согласиться, что патриотизм вырос из биологии. Но он вырос настолько, и действует настолько в других условиях, что всерьез трактовать его как биологическое явление (т.е. абсолютно животное) просто смешно. Это все равно, что заявлять, что слон и амеба - суть одно, ибо базовая биохимия у них одинакова.

Как показывают наблюдения, явные и неявные поклонники социал-дарвинизма очень легки на такие лихие упрощения. И ловить их на этом сложно, т.к. упоминают они об этом вскользь (как будто это всем известная аксиома) и тут же перескакивают на далеко идущие выводы, от которых порой волосы на голове дыбом становятся...

Итого . В наших головах слишком много мусора, нелепостей и искажений. Настолько много, что даже ярые противники социал-дарвинизма в жизни воплощают все его основные положения. Мы живем и действуем как атомы, а не как часть единого людского сообщества, где, на самом деле, никто не лишний...

У природы есть чему поучиться. Но для начала нам нужно понять главное: когда мы говорим о дикости, о животных инстинктах и пр., то мы чаще всего имеем в виду вовсе не то, чем живет природа на самом деле, а то, куда нас ведет "современное прогрессивное мировоззрение". Когда вы говорите, что кто-то ведет себя как животное, бездушная скотина, - это не то от чего мы ушли в процессе эволюции. Это то, куда мы идем.

Автор выражения survival of the fittest , переводимого чаще всего как «выживание сильнейшего» . В своих работах «Прогресс: его законы и причины» и «Основные начала» () он вводит понятие социального прогресса. Также Спенсеру принадлежат слова: «Универсальный Закон природы: существо, недостаточно энергичное, чтобы бороться за своё существование, должно погибнуть».

Также представителем социал-дарвинизма принято считать Уильяма Самнера (который отстаивал необходимость социального неравенства и был противником государственного вмешательства в экономику), видного американского социолога и реформиста Албиона Смолла , Густава Ратценхофера и других.

Наибольшей популярностью идеи социального дарвинизма пользовались в Америке и Европе в конце XIX - начале XX века. В США идеи социал-дарвинизма проповедовали Джон Фиске , Эдмунд Нобл , Уильям Самнер , Эдвард Юманс . Эпоха империализма и бурно развивающегося индустриального капитализма способствовала взгляду на мир как на жестокое противоборство наций и отдельных людей. Однако социальный и научный прогресс опроверг большинство постулатов и предположений, на которых строилась теория социал-дарвинизма . В г. американский историк Ричард Хофштадтер опубликовал книгу «Социал-дарвинизм в американской мысли», в которой показана роль социал-дарвинизма для идеологического обоснования грубого индивидуализма, направленного против реформизма .

Теория социал-дарвинизма и его критика

Социал-дарвинизм объясняет эволюцию общественной жизни биологическими принципами естественного отбора и борьбы за существование , подчёркивая роль конфликтов в общественном развитии. Тем самым, его идеи находятся в оппозиции к принципам патернализма , к основным принципам традиционного общества .

«… современный Сатанизм […] есть зверская религия элитизма и социального дарвинизма, которая стремится восстановить господство сильного человека над идиотами …»

Критика и противоречия

Многократные несовместимые определения

У социального дарвинизма есть много определений, и некоторые из них несовместимы друг с другом. Кроме того, социальный дарвинизм подвергся критике за то, что он был непоследовательной философией, которая не приводит ни к каким четким политическим рекомендациям. Например, авторы Краткого оксфордского политического словаря пишут:

Трудность в установлении разумного и последовательного использования этого термина состоит в том, что принадлежность естественного отбора и выживания сильнейшего к области биологии не имеет ничего общего с социологией или политологией. Социальный дарвинист может с большим успехом оказаться как защитником такой теории, как Laissez-faire , сторонники которой настаивают на минимальном вмешательстве государства в экономику), так и защитником такой теории, как государственный социализм . Социальный дарвинист может оказаться как защитником империализма , так и защитником евгеники внутри собственной страны..

Нацизм , евгеника, фашизм , империализм

Социальный дарвинизм использовался, главным образом, в либеральных обществах, где индивидуализм оказался преобладающей точкой зрения. Сторонники социального дарвинизма считали, что прогресс общества будет способствовать индивидуалистической конкуренции. Другая форма социального дарвинизма была частью идеологических основ нацизма и других фашистских движений. Эта форма не предлагала выживание сильнейшего как социальный заказ для общества, а скорее оправдывала тип расовой и национальной борьбы, где государство направляло человеческое размножение через евгенику. Например, представители такого теоретического направления, как «дарвинистский коллективизм» отделяли свои взгляды от индивидуалистического типа социального дарвинизма. Некоторые доктрины 19 века, впоследствии описанные как социальный дарвинизм, кажется, ожидали, что государство будет поддерживать евгенику и расовые теории нацизма. Критики часто связывали развитие идей Чарльза Дарвина и социальный дарвинизм с расизмом , национализмом , империализмом и евгеникой, утверждая, что социальный дарвинизм стал одним из столпов фашизма и нацистской идеологии. Критики часто утверждали, что последствия применения политики «искусственного отбора» с помощью концентрационных лагерей и газовых камер в нацистской Германии, в конечном счете, настроили людей против теории социал-дарвинизма. Как упомянуто выше, социальный дарвинизм часто был связан с национализмом и империализмом. Во время эпохи нового Империализма, концепция эволюции оправдывала эксплуатацию "низших рас высшими расами без всякого закона «. Элиты и сильные страны были составлены из белых людей, которые были успешными при расширении их империй и таким образом, эти сильные страны должны были выжить в борьбе за господство. С таким отношением к жителям колоний, европейцы, за исключением христианских миссионеров, редко принимали обычаи и языки местных жителей, входящих в их империи.

Пётр Кропоткин : взаимопомощь как фактор эволюции

Пётр Кропоткин доказывал в 1902 году в его книге „ “, что Дарвин не определил самого приспособленного человека как самого сильного или самого умного, но Дарвин признавал, что самый приспособленный человек мог быть тем, кто умел сотрудничать с другими людьми. Во многих обществах животных „борьба заменена сотрудничеством“.

Дарвин предвидел, что термин [эволюция], который он ввёл в науку, потеряет своё единственно правильное значение, если этот термин будет использован в его узком смысле - только как борьба между отдельными людьми за средства существования. И в самом начале своей знаменитой работы Дарвин настоял на том, что борьба за существование включает заботу одного существа за другими, включая не только охрану жизни человека, но и обеспечение успеха в жизни для своего потомства». [Происхождение видов глава. iii, стр. 62 из первого издания.] В то время как Дарвин сам в основном использовал термин в его узком смысле, Дарвин предостерегал своих последователей относительно совершения ошибки (которую он, кажется, однажды сделал сам) переоценивая узкое значение этого термина. В работе «Происхождение человека и половой подбор» Дарвин написал некоторые сильные страницы, чтобы иллюстрировать широкий смысл этого термина. Дарвин указывал, что в бесчисленных обществах животных борьба за существование бывает заменена сотрудничеством, и эта замена приводит к развитию интеллектуальных и моральных способностей, которые обеспечивают видам лучшие условия для выживания. Дарвин писал, что в этих случаях, самыми приспособленными оказываются не самые физически сильные и хитрые, но те, кто учится объединяться, чтобы взаимно поддерживать друг друга. Дарвин писал, что «те сообщества, которые включают самое большое число членов, будут процветать больше всего и воспитывать самое большое число потомков» Термин, который произошёл из узкой мальтузианской концепции борьбы всех против всех, таким образом, потерял свою актуальность в уме того, кто познал Природу.

.

Пётр Кропоткин "Взаимопомощь как фактор развития"

Ноам Хомский обсудил кратко взгляды Кропоткина в видео от Экономист-Ренегат YouTube 8 июля 2011, в котором Хомский рассказал о том, что имел в виду Кропоткин:

«… Идеи Кропоткина - это полная противоположность [идеям социального дарвинизма]. Кропоткин утверждал, что вы должны ожидать сотрудничества и взаимной помощи на основании идей Дарвина с целью развивать продвижение к коммунизму , контролю рабочих над производством и т. д. Кропоткин не доказал свою точку зрения. Идеи Кропоткина противоречат идеям Герберта Спенсера»..

Напишите отзыв о статье "Социальный дарвинизм"

Примечания

Литература

• Социальный дарвинизм / Гофман А. Б. // Собаки - Струна. - М . : Советская энциклопедия, 1976. - (Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров ; 1969-1978, т. 24, кн. I).

См. также

Ссылки

История Идеологии Проявления Насилие Движения и организации Антирасизм Расизм по странам

Отрывок, характеризующий Социальный дарвинизм

Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.

Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.

1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d"Ideville. «Une ville occupee par l"ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu"on m"amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c"est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]

Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.

В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.

В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.